Елена Аскарьевна Драпкина – очень приятная, обаятельная женщина. Ей 82 года, но выглядит она на 65. Яркие чёрные глаза и молодой, звонкий голос. Елена Аскарьевна – очень энергичная женщина. Человек с хорошим чувством юмора, она заряжает энергией и вселяет в собеседника оптимизм. Она еще и очень коммуникабельная, общительная; в ходе интервью в её квартире ежеминутно звонит телефон: знакомые, друзья, родственники, соседи, и у каждого из них – свои просьбы и вопросы. Елена Аскарьевна живёт одна в уютной двухкомнатной квартире в новом районе Санкт-Петербурга. В квартире царит идеальная чистота. На стенах – фотографии её родственников. Елена Аскарьевна сама, без посторонней помощи, убирает квартиру. По субботам она ездит в синагогу, добраться куда не так просто и молодому человеку: дорога туда обычно занимает приблизительно часа полтора. Но разве это может быть препятствием для Елены Аскарьевны? Почти каждый день она ходит за покупками, часто принимает участие в разных культурных мероприятиях, организуемых благотворительным центром «Хэсэд Авраам» [1]. Память же её хранит множество деталей её яркой, насыщенной жизни.
Нажмите / обозначте любое изображение, чтобы узнать больше …
Я родилась в 1924 году в Минске, в семье Левиных (Ошера Гиршевича и Гинды Эльевны). [Минск – столица Беларуси.]
Я ничего не знаю о моих прабабушках и прадедушках. Мои бабушка и дедушка со стороны отца умерли до моего рождения, а все мои родственники с материнской стороны были живы и проживали в Минске.
Бабушка по материнской линии умерла в 1934 году; её звали Дина-Рейзл Хаютовская. Она была домохозяйкой, матерью 10 детей: 7 дочерей и 3 сыновей. Я очень хорошо помню бабушку: она часто брала меня на прогулку, и мы много разговарили. Помню, однажды я спросила её: «Бабушка, а Бог есть?» Бабушка сказала, что не знает, и попросила меня не спрашивать об этом дедушку. Бабушка не носила парик или платок, но дома она соблюдала кашрут и отмечала праздники.
Моего дедушку (отца мамы) звали Эль Хаютовский, но мы все называли его дедушка. Он родился в 1870 году, а погиб в Минском гетто в 1941. Он был очень набожный человек: он никогда не ел вне дома, ведь кашрут нигде вокруг не соблюдали. К слову сказать, мои родители не соблюдали кашрут. Только одна наша родственница, моя тётя Соня, соблюдала кашрут, когда она жила вместе с дедушкой и бабушкой. После смерти бабушки, она жила с дедушкой и готовила для него кошерную пищу. Потом она вышла замуж, но продолжала соблюдать кашрут.
Мой дедушка работал в небольшом магазине, владельцем которого он был. Финансовое положение семьи было не очень хорошим. Все дети хотели учиться, но такой возможности не было: в то время (при царе) в отношении евреев применялась пятипроцентная квота [2]. Старшие дети (моя мама, тётя Маня и тётя Соня) закончили гимназию в Минске.
Две их дочери (Марьяся и Малка), мои тёти, уехали учиться в Москву, где позже вышли замуж и где у них родились дети. Они обе вышли замуж за русских. Тётя Марьяся была учительницей географии. Тётя Малка всю жизнь проработала экономистом на ткацкой фабрике, где она была руководителем местного отделения компартии [руководителем первичной партийной организации на предприятии]. Фамилия её мужа была Сидоров. Бабушка побывала у дочерей в Москве перед войной. Она сообщила, что у муж у Малки – очень хороший, хоть и гой. Обе тёти пережили войну в Москве и дожили до глубокой старости.
Дедушка соблюдал еврейские традиции, посещал синагогу. Всегда носил шляпу. Помню, когда он молился, он накладывал тфилин на лоб и руку. У него также имелся талит.
Их шестая дочь тётя Поля вышла замуж и уехала в Киев. Там она продолжила обучение в фармацевтической школе и стала фармацевтом. Тётя Соня решила ходить на занятия в фармацевтической школе в Минске вместо уехавшей сестры, но ей там сказали: «Хаютовская, вы воруете у нас уроки». Я услышала эту историю уже потом, от родственников.
Остальные дети жили в Минске. У брата моей матери дяди Давида была семья, дяди Миша и Шейл не были женаты. Тётя Поля жила в Киеве; она была фармацевтом по специальности, но не работала: вела домашнее хозяйство (у неё было двое детей). Её муж был главным ревизором Белоруссии. Его звали Лазарь Хаютин. Еврей был главным ревизором Белоруссии! Тётя Поля, её муж и их дети Берта и Сара были эвакуированы в Казахстан во время войны. Там Лазарю дали бронь, так как власти считали его крупным специалистом. После войны я вернулась в Минск (я работала там в горисполкоме), и выслала им в Казахстан вызов [Официальное приглашение на проживание в Минске после освобождения Минска в июле 1944 года, предусмотренное городскими властями для эвакуированных граждан в качестве временных ограничительных мер. Ограничительные меры были введены в связи с сильным разрушением жилищного фонда, коммунально-бытовых служб и острой нехваткой жилья. Для въезда в Минск необходимо было иметь официальное приглашение от министерства, завода, организации или от члена семьи, проживающего в городе.]. Благодаря вызову, они смогли вернуться в Минск в 1945 году.
Дедушка и бабушка общались между собой на идише, но они также могли говорить на русском. Я плохо помню их дом, так как мы жили отдельно. У нас было много двоюродных братьев и сестер, с которыми мы дружили. Дедушка всех нас очень любил, а мы обожали его. Он часто играл с нами в игры.
Довоенный Минск был красивый небольшой город, в котором проживало, если не ошибаюсь, около 300 000 жителей. Полагаю, что около половины из них были евреи.
Мой папа, Левин Ошер Гиршевич, родился в Минске в 1891 году. Его коллеги называли его Оскар Григорьевич; он работал учителем еврейского и русского языков, а потом (когда я была в восьмом или девятом классе) стал работать бухгалтером. У него всегда было слабое здоровье: у него были проблемы со зрением, и он постоянно носил очки. Мы потеряли папу в Минском гетто, в 1941 году.
Моя мама родилась в Минске в 1895 году, и её жизнь закончилась в Минском гетто 20 ноября 1941 года. Её девичья фамилия – Хаютовская. Её еврейское имя было Гинда Эльевна, но все её звали Евгения Ильинична. Мама закончила гимназию в Минске, и работала в Минском горисполкоме. Вероятно, папа не мог один содержать нашу семью, поэтому мама вынуждена была работать.
Папа выписывал газету «Рабочий», мне – детский журнал «Мурзилка», газету «Пионерская правда», «Московскую правду» и местную белорусскую газету.
Мама с папой говорили на идише между собой, а мы (дети) понимали их, но они не учили нас писать и читать на идише. Когда мне было 8 лет, в Белоруссии еще работало несколько еврейских школ, но чуть позже власти их закрыли.
Я не знаю, как познакомились мои родители, как проходила их свадьба, но, думаю, всё было согласно еврейским традициям, так как дедушка был очень религиозный человек.
В нашей семье было трое детей: старший брат Гирш, названный в честь дедушки со стороны отца. Гирш родился в 1920 году. Затем я, Елена (1924 года рождения), и мой младший братик Саул, 1929 года рождения. Саула мы потеряли 20 ноября 1941 года в Минском гетто, вместе с мамой.
У отца было много книг: я помню книги Чернышевского [3] и Герцена [4]. Мама читала меньше, так как она работала: у неё не было помощников, а ей нужно было прибраться в доме, приготовить еду. С работы она приходила поздно вечером, но папа ей очень помогал. Помню такой случай: мама как-то пришла с работы и прилегла отдохнуть, а папа пришёл и поцеловал её на глазах у нас, детей (думаю, это был такой воспитательный момент: папа хотел показать детям пример правильных отношений между членами семьи). Папа много читал, много знал; в общем, играл роль «первой скрипки» в нашей семье. В районную библиотеку мы не ходили: в каждой школе была собственная библиотека, где мы брали книги для чтения.
В нашей семье не соблюдали еврейские традиции, но на Песах к нам приходил дедушка, приносил мацу, какое-то очень вкусное вино и просил нас всех его попробовать.
Помню, однажды, уже в гетто, пришёл дедушка (вероятно, это был Йом Кипур) и сказал: «Гинда, ты сегодня не давай детям кушать хотя бы до двенадцати часов». Из еды у нас тогда была только крупа с водой. Мама возразила, сказав, что мы и так голодаем. Тем не менее, дедушка попросил её потерпеть до двенадцати часов. Я слышала их разговор, но тогда не поняла его смысл. Сейчас я понимаю, что это был Йом Кипур, когда люди должны соблюдать пост, а употребление пищи запрещено.
Мои родители не были членами партии. Я ничего не знаю об их политических взглядах, так как на эту тему нельзя было говорить.
У папы, вероятно, был «белый билет» [«белобилетником» называли человека, освобождённого от обязательной военной службы по состоянию здоровья]. У него с детства были проблемы со зрением, и он постоянно носил очки.
В то время я ничего не знала о еврейской общине Минска. Дедушка ходил в синагогу и там, видимо, общался с членами общины. Мои родители в синагогу не ходили: они были вынуждены много работать, и у них не было времени на общение, так как им надо было заниматься воспитанием троих детей. Помню, однажды родители пошли в театр, а мы с братом остались дома. Замков тогда не было, я закрыла дверь на засов и мы уснули. Мы не слышали, когда родители вернулись из театра, не слышали, как они стучали в дверь. Папа принес лестницу, поднялся наверх и через форточку на втором этаже попал в дом.
Когда я стала старше, мы начали часто ходить на спектакли Минского еврейского театра. Помню спектакль «Тевье-молочник». Театр закрыли ещё до войны. Мы ходили в гости и в русские семьи.
Я не помню, чтобы мои родители ездили куда-либо на отдых. Я же… Я проводила летние каникулы в пионерских лагерях, а младший братик ездил на дачу [5] с детьми из детского сада, в который он ходил. Мама всё время работала, поэтому я часто навещала братика в детском саду.
У папы было два брата. Младшего звали дядя Толя, а имени старшего я не помню. Старший брат был провизор, работал в аптеке. У младшего брата была жена и сын Миша Левин (я не помню, кем он работал). Женой дяди Толя была тётя Рахиль (она закончила гимназию вместе с моей мамой). Они все жили в Минске. Во время войны, в гетто, все три брата жили вместе с семьями в одной 14-метровой комнате.
Я ходила в детский сад, потом пошла в 34-ую школу, а вскоре нас перевели в 21-ую Сталинскую школу. Мой старший брат Гирш учился в школе, и у него было хобби: он любил танцевать, и мало бывал дома. А я с младшим братиком Саулом оставалась дома; помню, как мы строили паровоз из стульев. Я всё время проводила с младшим братиком, так как родители были заняты работой.
У нас были очень хорошие преподаватели в школе. Преподавание шло на своеобразной смеси языков: слово на русском, слово на белорусском. Географию у нас преподавал узбек, а русский язык – грузинка. Историю преподавала супружеская пара Рубинчики: иногда преподавал он, иногда она; на их занятиях всегда было очень интересно.
Нашим классным руководителем был Яков Мельцерзон; он очень хорошо преподавал физику. Все ученики знали физику в совершенстве: у него невозможно было не знать. Если было необходимо, Мельцерзон занимался дополнительно с отстающими. Когда после войны я приехала в Ленинград, мне нужно было сдать всего два экзамена для поступления в зубоврачебную школу (я шла вне конкурса как участник войны): русский язык и физику. Несмотря на 4 года войны, я успешно сдала экзамены, при этом на подготовку у меня был всего один месяц. Думаю, я должна быть за это благодарна Мельцерзону.
Недавно я читала биографию последнего лауреата Нобелевской премии (Виталия Гинзбурга, физика), где он пишет, что до войны он учился в школе в Минске, а любовь к физике ему привил Мельцерзон. Так что я была очень горда тем, что меня и лауреата Нобелевской премии учил физике один и тот же учитель.
Мои братья и я учились в школе. Перед войной я закончила девятый класс. Помню, когда я училась в третьем классе, я занималась на детской технической станции, где мы пытались выращивать хлопок. Хлопок у меня вырос большой, но не созрел: ему не хватало солнечного тепла. В Доме правительства была выставка, где был представлен и мой хлопок.
Мы жили у реки, и в 12 лет я уже хорошо плавала. Все дети должны были сдавать нормативы для юных спортсменов на получение значка БГТО («Будь готов к труду и обороне»). На соревнованиях меня заметил тренер и пригласил в свою спортивную группу. Я согласилась. В Минске в те времена был всего один бассейн – в Доме Красной Армии; я начала заниматься там плаванием (стилем брасс) в городском спортивном обществе. У меня было несколько рекордов Белоруссии в этом разряде, а также 6-ое место по Союзу в разряде девочек моего возраста (12-14 лет). Я участвовала во всесоюзных соревнованиях пяти городов в Киеве и во всесоюзных соревнованиях в Тбилиси. Дети приезжали туда со всех республик. Было это в 1939 году. Одновременно я занималась во Дворце пионеров в драматическом кружке; там я познакомилась с Машей Брускиной.
Таким было мое детство; oно не было тяжёлым. Мой старший брат учился в школе до войны, а после начала войны ушёл в армию. Больше я о нём ничего не знаю, по сей день. После войны я писала во всесоюзный розыск; мне ответили, что он не числился среди погибших на фронте, умерших от ран или пропавших без вести.
Еврейские традиции в нашей семье не соблюдали: мы жили в советском обществе. Помню, как шло строительство театра оперы и балета. Здание театра пережило войну. Наша квартира находилась в доме между рекой Свислочь и театром оперы и балета. Это была бывшая Белоцерковная улица (в советское время она называлась Краснознамённой улицей).
Мы жили в двухэтажном доме, на втором этаже, куда мы поднимались по железной лестнице. Первый этаж был кирпичный, второй – деревянный. Водопровода не было, не было и туалета, а электричество было только в одной комнате. Это была хорошая коммунальная квартира для того времени [6]. В квартире было 3 комнаты, в одной из которых жила семья (муж, жена и ребенок), а наша семья занимала две большие смежные комнаты (большую столовую, где было 4 окна, и большую спальню). Помню, как рабочие проводили нам радио. Отопление было печное, кухня была общей. В кухне была русская печка, а у нас в комнатах – кафельная. Квартира была угловая, и в ней было достаточно прохладно. В спальне стояли четыре кровати и шкаф, в столовой был большой буфет (на всю стену) и диван. Мы купили потом никелированные кровати вместо деревянных.
В нашем доме жили как русские, так и еврейские семьи. Русские семьи соблюдали православную Пасху. Я не помню каких-либо проявлений антисемитизма: в то время это преследовалось. Помню, один мальчик назвал кого-то «грязным евреем», но это пресекли и провели разбирательство в присутствии его родителей. Помнится, это не было ярко выражено. А в 1937 г. мы почувствовали изменения, когда начали арестовывать преподавателей, включая евреев.
Я помню моего школьного учителя истории Тимофея Тимофеевича. Мы его очень любили, а в школе сказали, что он был врагом народа [7], шпионом. Тогда было такое время. После его ареста у нас стала преподавать историю Рива Абрамовна (директор школы и тоже хороший историк).
Я выросла в пионерских лагерях, так как мои родители не могли снимать дачу на лето. Я ездила в пионерские лагеря от маминой работы, от папиной работы и тому подобное. За лето я отдыхала в трёх лагерях (один за другим). В лагерях было очень плохо с питанием. Помню, в 1934 году (мне было тогда 10 лет) папа приехал навестить меня и привёз две буханки хлеба; это был праздник для нас! Между приёмами пищи были очень большие интервалы. Дети недоедали, но нам было весело. Пионервожатые же забивали нам головы патриотической пропагандой.
Недалеко от нас был Конский рынок; были и другие рынки поблизости. В основном на рынок за продуктами ходила мама и брала нас с братиком. Помнится, были так называемые «татарские огороды»; как-то мы привезли оттуда на санках мешок картошки. Это был 1934 или 1936 год.
Помню, в 1937 году в газетах появились статьи об изменниках Родины – Рыкове, Зиновьеве. Помню парады перед Домом правительства.
Одевались мы очень скромно. Дети иногда носили одежду на вырост. Родители в основном заботились о том, чтобы детей накормить и выучить.
В школе учились дети разных национальностей: евреи, русские, украинцы. Когда мы уже жили в гетто, но ещё не были огорожены колючей проволокой, ко мне приходили мои подруги: Варя Солоненко, Зина Иванова, Валя Андреева. Однажды Варя пришла навестить меня в гетто, и я вышла проводить её к воротам гетто. Вокруг гетто стояли столбы, и на столбах было написано: «ВХОД НЕЖИДАМ ЗАПРЕЩЕН» (это же было написано и на немецком языке). Мы с Варей стояли по разные стороны границы гетто, когда появился немецкий офицер. Он видел, как Варя (а она была светловолосая) выходила с территории гетто. Он подошёл к ней и сказал: «Ты что, сумасшедшая? Куда ты ходишь?». Офицер подвел её к столбу ворот и приказал: «Читай, что здесь написано! Поняла?» А затем громко крикнул: «Nach Hause!» («Домой!»).
Когда я пришла домой и рассказала об этом маме, мама потребовала, чтобы девочки ко мне больше не приходили: если бы что-то случилось, их родители были бы недовольны.
У меня были хорошие друзья: Маша Брускина и Маша Плоткина (её семья не успела эвакуироваться). В гетто я встретила Винитского (думаю, его позднее убили) и Фиму Месселя. Мессель была его фамилия по отцу, но во время войны он изменил свою фамилию на фамилию мамы: она больше напоминала немецкую, нежели фамилия отца. Впоследствии он стал диссидентом.
В 1941 году я закончила 9 классов. Война началась в июне [8]. Немцы сильно бомбили Минск на второй день войны (24 июня), а затем в город вошли войска. Наш сосед Шура Богданович (у него жена была еврейка и двое маленьких детей) приехал на большой машине, забрал свою семью, родителей жены, нашу семью и еще две семьи. Минск горел, всё было в дыму, и он вывез нас из Минска (позднее оказалось, что мы двигались навстречу немцам). Мы убежали от пожаров, но не от немцев. Мы приехали в маленький городок под Минском, где провели 10 дней. Вскоре там начались бои, и мы вернулись обратно в Минск пешком.
Когда мы вернулись в Минск, оказалось, что наш дом разбомбили. Рядом с нашим домом был военный госпиталь. Там разложили полотно с красным крестом: думали, что немцы, как цивилизованные люди, госпиталь бомбить не будут. Немцы же использовали крест в качестве мишени и разбомбили госпиталь.
Мы пошли к дедушке. Он, тётя Соня и двое маленьких детей не смогли уйти во время пожара из Минска, но они уцелели во время бомбёжки: вокруг сгорели все дома, за исключением их дома. Когда я спросила у тёти Сони, как они спаслись, она ответила: «Лена, ты же знаешь, что я верю в Бога; я была уверена, что Бог нас не оставит». Они завесили окна мокрыми простынями и так спаслись. Муж тёти Сони, Моисей, был на Ленинградском фронте; они переписывались, но в конце войны тётя Соня перестала получать письма от него: видимо, он погиб.
Дедушка поселил нас в квартире дяди Давида, которая также уцелела при бомбёжке (семья дяди Давида эвакуировалась, а ключи от квартиры дядя Давид оставил дедушке). Граница гетто шла по улице, на которой находилась квартира дяди Давида. К сожалению, наша сторона улицы была включена в «русский» район, а противоположная сторона вошла в территорию гетто.
Когда немцы вошли в город, они повесили объявления о том, что все евреи должны собраться в один район (указав, какой). Те евреи, которые жили в указанном районе, оставались в своих домах, а русские должны были выехать: начался обмен жилья. Наш дом находился на «русской» стороне улицы. У нас не было времени на обмен, но в гетто жил младший папин брат (дядя Толя): у него была маленькая комната на 14 квадратных метров и крошечная кухня на пять квадратных метров на первом этаже (они жили там втроём: дядя Толя, тётя Рахиль и их сын Миша). С трудностями столкнулась и семья папиного старшего брата. В общем, все три брата с семьями оказались в этой крошечной комнатке, где нас было 9 человек: папа, мама, мой младший брат Саул, я, семья дяди Толи из трёх человек и старший брат папы с дочерью (его жена умерла перед войной).
Евреи, не переселившиеся в гетто, подлежали расстрелу. И вот мы поселились в этой комнатушке. Евреям было разрешено жить только на территории гетто. Пока гетто не обнесли колючей проволокой, нам ещё какое-то время удавалось выходить за территорию гетто в поисках еды, хоть это и запрещалось. После того, как гетто огородили, была организована биржа труда и люди пошли туда. Пошли туда и я с папой.
Папа очень скоро погиб. Первая облава прошла 14 августа 1941 года, вторая – 28 августа.
Немцы и добровольцы из местных жителей (их называли «полицейскими», «полицаями») проверяли дома. Это были облавы на мужчин. 28 августа папа вышел на улицу, они забрали его и он исчез. Как-то уцелел старший брат папы. Он пошёл на сборный пункт, где обещали работу. В реальности же там собирали мужчин для отправки в концентрационный лагерь. Дядя Толя пробыл там пару месяцев и сумел оттуда сбежать. А 20 ноября он погиб вместе с моей мамой. В тот день утром я еще лежала в постели. Я спала на столе, так как комната была переполнена людьми. Старший папин брат был очень набожный человек, и, как я теперь понимаю, евреи организовали молельный дом в гетто. Утром он хотел туда пойти, но полицейские его не выпустили. Среди полицейских были русские, украинцы и литовцы. Дядя вернулся и сообщил нам о полицейских. Мы всё поняли, ведь мои дедушка и тётя погибли 7 ноября в такой же облаве. Я сразу же вскочила, что-то на себя накинула и бросилась под лестницу. Там наши мужчины сделали так называемую «малину» (схрон) – узкое пространство, зашитое жестью с одной стороны и завешенное тряпками. Я успела вскочить в эту «малину». Там уже было полно народу, за мной туда ещё успел вскочить сын дяди Толи Миша. Там мы пробыли сутки. Среди нас была женщина с маленьким ребенком, и мы все боялись, чтобы ребенок не заплакал. Немцы заходили в дома, прочёсывали комнаты и всех выводили. Мы слышали всё, что происходило вокруг: как поднимаются по лестнице вверх и вниз, как моя мама сказала: «Одну минуточку, я пальто надену».
Всех моих родственников вывезли за пределы Минска и расстреляли. Сейчас я не могу представить, как я выдержала эту пытку, которая длилась день. Я благодарна старшему брату папы за то, что он предупредил нас об облаве, и у меня было достаточно времени для того, чтобы спрятаться и выжить.
Стоя там, в этом тесном помещении, я слышала, как мой дядя Толя взял лестницу, чтобы выбраться из дома через второй этаж. К несчастью, он упал, сломал ногу и вполз в дом. Когда немцы пришли еще раз «прочёсывать» дом, они нашли его и застрелили прямо в комнате. Когда на следующий день мы с Мишей вышли из нашего укрытия, мы увидели его отца мёртвым.
Находиться в этом доме было уже нельзя. В окно я увидела Рахиль (мы с ней вместе занимались в драмкружке во Дворце пионеров). Она жила в одном доме с моим дедушкой. Я окликнула её, и она рукой позвала меня к себе. У них в семье было трое детей, папа и семья папиного брата. Её отец был очень хороший сапожник, он работал у генерал-комиссара города, и немцы его оберегали. Мы с Мишей пришли к ним. Все вместе мы жили в одной комнате. Там не было места для сна, но мы устроились под столом и считали, что нам повезло, так как на нас не могли наступить те, кто вставал ночью.
Потом немцы привезли евреев из Гамбурга (из Германии) и поселили их в домах убитых евреев. Позднее эти евреи нам рассказывали, что немцы их обманули: им сказали, что их везут в Палестину, а привезли в Минск. Они были в ужасе, когда узнали об этом.
Через день я пошла на биржу труда. Мне дали работу на главном складе железной дороги. Склад был очень большой; туда привозили мыло, мыльный порошок, мётлы и другие товары из Германии. Нас было 19 девушек, и мы должны были загружать и разгружать товарные вагоны. Немцы привозили и увозили нас на работу на грузовике, так как склад находился далеко от гетто. Так я осталась там работать с конца осени (и проработала всю зиму). Многие евреи работали, но не все. Там было много женщин с маленькими детьми, много стариков. Немцы не прекращали погромы. Еды не было, люди пытались менять на продукты вещи. На складе немцы давали нам остатки своей еды, но это было исключительно актом доброй воли. Железнодорожники в основном были пожилые люди. Старшему по должности немцу-шефу было лет 40. Иногда они нам давали дрова, бензин, керосин, мыло, мыльный порошок. В гетто был рынок, и вот я продавала, например, 2 куска мыла и покупала что-нибудь поесть. Жила я в комнате с моим двоюродным братом Мишей и с чужим пожилым человеком и его сыном. Потом Миша нашёл свою тётю Рахиль (сестру его мамы), которая вскоре умерла, и Мишу забрали незамужние сестры Рахиль.
3 марта 1942 года был страшный погром; на складе нам сказали, что в гетто – сильный пожар. Мы попросили заместителя нашего шефа, старика, не везти нас после работы в гетто, но он сказал, что не может. Когда мы подъехали, нас выстроили в ряд у входа в гетто. Мы были окружены вооружённой охраной, и убежать было невозможно. Было несколько оцеплений, и у каждого немец проверял документы. У меня был рабочий пропуск. Немцы сортировали людей по группам. Всё это очень долго продолжалось, наступила ночь, было холодно, ярко светила полная луна. Было где-то 3 часа утра. В первой группе собрали гамбургских евреев (они держались за руки). Я подошла к ним и прошла, подняв их руки. Я шла в сторону гетто. Следующими стояли поляки, и я прошла и через них. Я подошла к немцу, который проверял документы, и получила по голове нагайкой; тем не менее, немец пропустил меня в гетто, и я присоединилась к группе наших мужчин, с которыми мы работали. Один из них спросил меня о дочери, но я ничего о ней не знала. Наконец немцы скомандовали: «По домам!». На завтра на работу на склад приехали все наши мужчины, а из девушек – только две, включая меня.
После этого я поняла, что надо уходить. Но как? Раньше мы говорили об этом с Машей Брускиной и предполагали, что где-то есть подпольная организация. Но Маша была повешена немцами 26 октября.
Я хотела бы немного рассказать о моей подруге Маше Брускиной. Мы подружились с ней до войны, когда занимались в драмкружке. Во время немецкой оккупации Маша устроилась на работу в госпиталь, расположенный за пределами гетто. Немцы не допускали евреев к работе там. Маша осветлила волосы, и устроилась туда на работу. Когда раненые выздоравливали, их обычно направляли в Германию на принудительные работы. Чтобы их спасти, Маша где-то добывала гражданскую одежду и помогала им выйти на партизан. Но это не могло длиться вечно: кто-то донёс немцам на Машу. Немцы провели показательную экзекцию, и повесили Машу на одной из площадей Минска. Её тело долго не снимали с виселицы. Когда об этом узнала Машина мама (она была с нами в гетто), она сошла с ума. После войны я приехала в Минск и зашла в местный музей. Там я увидела фотографию повешенных партизан и узнала среди них Машу Брускину. Там была надпись: «Неизвестные партизаны». Я сразу же узнала Машу и обратилась в администрацию музея. Ко мне там отнеслись очень пренебрежительно; сказали, что почему-то только определённая однородная публика хочет обсуждать эту фотографию. Они намекали на мою национальность. Мне понадобилось много времени, чтобы добиться восстановления справедливости по отношению к Маше Брускиной: она умерла, спасая жизни других людей. Очень тяжело вспоминать об этом сейчас.
Вместе со мной на складе работали электрики Чеховский и Виктор (русские). Они ненавидели немцев. Однажды ко мне подошёл Чеховский и сказал: «Лена, мы дадим тебе русский паспорт; надеюсь, ты не выдашь нас». Я пообещала. Я дала им свою фотографию, а они от руки в паспорте сделали печать на моей фотографии. Мой паспорт был на имя Скротской Ядвиги, польки 1920 года рождения. Я получила паспорт в апреле, и ждала удобного момента для побега из гетто. 28 июля 1942 года [в гетто] начался страшный погром, который продолжался несколько дней. После этого погрома мне удалось выбраться из Минска. Потом я встретила Виктора в партизанском отряде: как оказалось, он и Чеховский были связными партизанского отряда.
Со мной работала русская девушка Лена. Я попросила её вывести меня из Минска. Другая девушка, Октя, уже уходила из Минска в Западную Белоруссию. Но у неё в Минске оставались мама и сестра. Она поработала немного в Западной Белоруссии, и решила вернуться и спасти маму и сестру. К тому времени её мама уже умерла. Октя рассказывала нам, что в Западной Белоруссии, на территории бывшей Польши, можно было легко найти работу: там требовались женщины для работ в поле. У Лены там жила сестра, и поэтому я попросила её вывести меня за пределы Минска. Она согласилась.
В 6 утра я вышла из гетто в колонне рабочих. Лена ждала меня недалеко от границы гетто. Колонну конвоировал один немецкий солдат; я незаметно вышла из колонны и встретилась с Леной. Я сняла пиджак с жёлтыми латами, и мы пошли к Лене домой. Она заперла меня и ушла на работу. Вечером она вернулась, мы переночевали, а на завтра рано утром мы с ней вышли из города и направились к её сестре. Мы шли пешком с 6 утра до поздней ночи (что-то около 50 километров). Это было в июле. Сейчас я даже не представляю, как я это выдержала. На выходе из города у нас проверили документы: паспорт на имя Скротской и справку (её мне сделала немецкая еврейка, которая работала у нашего начальства). Мы пришли поздно ночью к Лениной сестре, нас накормили, и мы легли спать. Лена спала в доме, а меня отправили на сеновал. Утром мы позавтракали, затем Ленина сестра запрягла лошадь. Мы выехали, она показала мне дорогу и лес, через который я должна была идти в Западную Белоруссию. Ленина сестра уехала, а я осталась одна на дороге в незнакомом месте. Всё мое имущество было со мной. Я пошла вперёд. Я никогда не видела, как растёт малина в лесу, и я шла по дороге и ела ягоды. Наконец появился хутор. Я увидела там троих мужчин и спросила на белорусском, не требуется ли им помощница по хозяйству. Пожилой мужчина сказал, что не нужно, они всё делают сами, и что мне надо идти в Польшу и показал дорогу. Он рассказал, что ручей там – это бывшая граница Польши (до 1939 года) [9]. За ручьём будет Западная Белоруссия, и там будет проще найти работу.
Я поблагодарила, но попросила старика показать мне дорогу. Он согласился, и какое-то время мы шли вместе. Внезапно он спросил у меня, не еврейка ли я? Я сказала, что да. Он предупредил меня: «Никогда никому не рассказывай, что ты – еврейка. Показывай паспорт и молчи». И я пошла дальше одна.
Между прочим, со всеми, кто мне помогал, я потом встретилась. С этим стариком я встретилась случайно, когда я попала на его хутор в составе группы партизан; он мне рассказал, что тех двух мужчин, которых я видела у него тогда, потом убили немцы.
Я пришла на другой хутор, где жили мама, дочь и сын. Они спросили меня, откуда я. Они говорили на русском языке, и только я – на белорусском. Я рассказала им, что я – из Минска. Они попросили меня показать документы. Из документов было видно, что я работаю на главном складе железной дороги. Оказалось, что сын женщины там тоже работал. Он спросил, кого я там знаю. Я назвала нескольких человек. В общем, я успешно прошла проверку. Женщина попросила меня поработать на следующий день в поле (жать овес) и пообещала мне показать потом дорогу в Западную Белоруссию. Я провела ночь в доме; они сказали, что ночью могут прийти партизаны. На следующий день мне дали серп, и я работала в поле. Потом я дала женщине немного мыльного порошка и продолжила свой путь. Хозяйка немного проводила меня, так как я боялась леса. Вскоре мы увидели двух мужчин, косивших траву на поляне. Женщина знала этих мужчин (отца и сына) и предложила им меня как работника. Мужчину звали Павел Булах. Он попросил меня показать мои документы, а позже его жена согласилась взять меня. У них было трое детей: Володя, Сергей и Нина. В моём паспорте была отметка о том, что я замужем. Жене Павла я сказала, что умею делать всё. Она решила начать с дойки коровы. Я сказала, что для меня это будет очень тяжёлая работа, так как я давно жила в городе. В общем, хозяева после меня потом додаивали корову. Я прожила у них около месяца; однажды я осталась одна дома с детьми, а Павел с женой уехали в соседнюю деревню на похороны. Вдруг прибежала Нина и закричала: «А к нам идут партизаны!». Я побежала в дом, спряталась за шкаф. Слышу, как партизаны спрашивают у детей о родителях. Нина рассказала партизанам, что родители уехали на похороны, и добавила: «А у нас есть девушка!».
В этом момент я поняла, что нет смысла прятаться, и вышла из-за шкафа. Их было 5 человек. У меня опять спросили документы. Командир проверил прописку, где было указано, что я прописана в посёлке Коминтерн в окрестностях Минска (в реальности это было достаточно далеко от моего места жительства). Командир сказал, что мы с ним были соседями. Он стал задавать мне вопросы, на которые я не знала ответа. Я призналась, что я – еврейка, и что я убежала из гетто. Я стала просить их, чтобы они забрали меня с собой: так как они раскрыли меня, я не знала, что мне сказать хозяину. Среди партизан был один еврей [Елена Аскарьевна назвала его «аид» на идише]. Командир обратился к детям, чтобы они передали отцу: девушка должна жить на хуторе, пока не придут партизаны и не заберут её.
Мне он сказал, что сейчас они идут на задание, а на обратном пути пообещал за мной зайти, и добавил, что если меня не будет, то они сожгут хутор. И они ушли.
Когда хозяева хутора вернулись домой, их дочка им всё рассказала. Её отец ответил, что он догадывался о том, что я – еврейка. Я слышала их разговор. Тогда хозяин попросил меня рассказать всё подробно о себе и, в частности, назвать настоящее имя. Хозяйка тут же сказала, что и у неё были подозрения, так как я не всегда откликалась на свое имя.
Я рассказала им всё, и хозяин удивился тому, что у меня волосы были прямые и я не картавила. Я прожила у них ещё месяц. Никто не пришёл.
Вдруг туда в лес (рядом с хутором) прилетела московская десантная группа. Их было 8 человек. Они пришли на хутор, и я им сказала, что я хочу в партизанский отряд, хочу отомстить за всех моих погибших родных, ведь я осталась одна. Они пообещали забрать меня. Так я попала в московскую десантную группу в сентябре-октябре 1942 г., и с этого времени по июль 1944 года я была в партизанах. Группа выросла в бригаду, бригада – в соединение. Мы всё время действовали в одной местности. Наша база была в деревне Стайки. В 1943 г. я была ранена в спину в бою (осколок вошёл мне в спину). Нашим партизанским соединением руководили из центра партизанского движения в Москве. Потом нашим командиром стал чех Франц Дворак. После ранения я попала в партизанский госпиталь. Партизаны жили в землянках и зимой, и летом, не раздеваясь. Госпиталь был также в землянках. Там был очень хороший доктор Свистуненко. Он сделал мне переливание крови, а потом меня отправили к хозяевам хутора. Они помогли мне поправиться: их семья лояльно относилась к партизанам и поддерживала их.
Я стала комендантом деревни, наиболее удалённой от немецкого гарнизона. На нашей территории было семь комендантов. В наших деревнях периодически появлялись немцы. Один раз во время совещания три коменданта ближних деревень были застигнуты немцами и расстреляны. А к Морозовке (моей деревне) немцы боялись приближаться, так как на пути были много других деревень, контролируемых партизанами. В 1944 г. немцы блокировали нас во время отступления с боем. Они подожгли лес вокруг, и мы не знали, куда идти. Мы бегали по лесу. Я оказалась с двумя девочками из нашей бригады. У нас были с собой сухари, но не было воды. У меня был обрез винтовки. Девочки боялись моей винтовки, так как без оружия мы могли сойти за местных жителей, а с оружием могли быть только партизанами. В итоге мы решили закопать винтовку.
В общем, с 1942 года по 3 июля 1944 года я была в партизанском отряде, а потом мы соединились с регулярными частями Красной армии. После этого мы получили приказ очистить леса. Немцы разбились на небольшие группы и прятались в лесах (в частности, добровольцы из местного населения). Они жили в наших землянках, а мы их искали. Это продолжалось примерно неделю. Из-за этого я не попала на парад в честь освобождения Минска. Я оказалась в Минске позднее. Меня с несколькими девушками сразу же взяли на работу: мы были секретарями (выдавали талоны на еду, документы, характеристики). Франц Дворак, мой командир, сказал мне, что поскольку я была с самого начала в партизанском отряде, я должна описать всё в подробностях (он ведь не мог писать по-русски). Только после того, как я это сделала, он выдал мне мои документы.
В 1944 году к нам приехал заместитель председателя горисполкома Минска, и попросил двух грамотных девушек для работы у него в приёмной. Он не хотел брать людей, которые были на оккупированной территории. Взяли меня и мою подругу Аллу.
Мы с Аллой жили в гостинице. Так продолжалось несколько месяцев, потом мы стали просить какое-то жильё. Нам на двоих дали одну маленькую комнатку с кухней на первом этаже. Алла была из Кингесеппа [город в Ленинградской области]; перед войной она работала в Минске. Во время войны она работала у немцев в паспортном столе. Она выдавала партизанам паспорта, но немцы об этом узнали. Аллу вовремя предупредили, она успела уйти и осталась жива.
Квартира моего дяди Давида уцелела, но в ней жил начальник местного КГБ [10]. Меня туда не пустили. На квартире дедушки я нашла письма от тёти Поли и дяди Давида. Из писем я узнала, что тётя Поля, жена дяди Давида, была эвакуирована в Башкирию. Мне также стало понятно, что они хотят вернуться домой. Я сделала им вызов. Я думала, что, когда мои родственники приедут, мы будем жить в моей комнате все вместе. Но вдруг появилась хозяйка нашей квартиры – еврейская женщина с двумя маленькими детьми, и прокурор Минска постановил вернуть ей комнату. Мы с Аллой должны были выселиться. Тем не менее, хозяйка оказалась очень добрым человеком: она вошла в наше положение, и позволила нам остаться в комнате. В этой комнатушке нас было 5 человек: эта женщина с двумя детьми, Алла и я. Я была в ужасе: куда я поселю тётю с детьми?
Мы (Алла и я) решили, что какое-то время мы поживём в здании исполкома.
Тётя с детьми приехали где-то в декабре 1944 года или в январе 1945 года. Я всё рассказала тёте, и нам удалось поселить её с детьми в её бывшей квартире вместе с новыми жильцами.
В Минске быстро налаживалась мирная жизнь, у меня была хорошая работа. Мне же было очень тяжело ходить по улицам города, в котором были убиты мои родители, мой братик (все мои родственники). Сестра моей мамы тётя Маня (даже больше, чем сестра: близнец моей мамы) жила с семьей в Ленинграде и выжила в блокаду. Я переехала в Ленинград и поступила в зубоврачебную школу. Было это в 1945 году. А в 1946 году я вышла замуж.
Мой муж, Драпкин Вульф Яковлевич, родился в 1921 году в Городке (территория современной Беларуси). В возрасте двух месяцев родители привезли его в Ленинград; школу он закончил также в Ленинграде. Его мать была домохозяйкой, не работала, а отец был директором большого магазина на Лиговском проспекте. Всю блокаду он находился в Ленинграде, а семья была в эвакуации. У мужа были ещё брат и две сестры. Перед войной он окончил военное училище связи, получил назначение на Дальний Восток и войну встретил в поезде, когда ехал по назначению. Во время войны он служил в Иране, в Средней Азии. Там он переболел брюшным тифом и малярией, и подорвал своё здоровье. В 1945 году он приехал в Ленинград и поступил в Военную академию радиоэлектроники им. Будённого. В 1946 году мы познакомились в доме моей тёти, куда мой будущий муж пришёл по делу. И он, и я окончили первый курс, и летом поженились.
Это было 9 августа 1946 года. Моя будущая свекровь была очень набожным человеком, и сказала, что она признает только хупу. Знаете, хупа в то время была равносильна самоубийству, так как мой муж был членом партии. Мы боялись, но, тем не менее, он пошёл на этот риск. Я не возражала, так как это было желание свекрови. Был выходной день, родственники поехали куда-то в Сестрорецк или Зеленогорск и привезли раввина. Открыли малую синагогу, и там у нас была хупа. Так что свадьба прошла и по еврейской традиции, и по советским правилам (разумеется, мы зарегистрировали наш брак и в ЗАГСе).
9 мая (в День Победы) 1947 года я родила сына. Мой сын Александр Драпкин родился сильным, здоровым мальчиком.
27 июня 1949 года мой муж скоропостижно умер. Это произошло в трамвае. Он сказал пассажирам, что ему плохо, и всё.
Жили мы вместе с его родителями ещё 3 года. Его родители потеряли двоих сыновей (Борис был убит во время войны, а мой муж умер после войны).
В 1948 году я закончила учебу.
Одиннадцать месяцев я была дома с ребёнком, а затем стала работать в детской поликлинике. Потом меня переводили в разные поликлиники, но я ни разу не увольнялась,
и проработала 35 лет до 60 лет (до 1985 года), а затем ушла на пенсию.
Я помню статьи центральных газет на тему «Дела врачей» [11]. Было это в 1952 году. Те статьи оказали очень большое влияние на меня: я выросла в условиях советской пропаганды и считала, что всё то, что публикуется в центральной прессе, – истина. В поликлинике, где я работала, я поделилась своими мыслями с руководителем поликлиники (тоже еврейкой) Аншелис. Эта мудрая женщина внимательно посмотрела на меня и сказала: «Елена Аскарьевна, не верьте этим газетам; вот увидите, когда-нибудь их реабилитируют» [12].
В возрасте 25 лет я осталась вдовой. Я жила с сыном и не хотела выходить замуж второй раз.
В 1959 году я познакомилась с Лейбом Беровичем Свердлиным. К тому времени у него умерла жена, и он остался один с двумя сыновьями: Вадимом (1934 года рождения) и Сашей (1944 года рождения). По специальности он был строителем. Отец второго мужа был раввином в Полоцке в Белоруссии, где и родился мой муж. Познакомились мы в квартире моей подруги Этти Гордман. Она жила в коммунальной квартире вместе с сестрой моего второго мужа. В январе 1960 года мы поженились. Свадебной церемонии у нас не было.
Нас было пятеро: я, мой муж и три сына. К тому времени Вадим был уже женат. Он переехал в мою комнату, а я с сыном – к мужу, но Вадим много времени проводил у нас. Младший сын мужа Александр и мой сын (тоже Александр) сразу подружились, и все праздники проводили вместе. Они и сейчас дружат.
Старший сын мужа Вадим окончил Ленинградский институт железнодорожного транспорта (строительный факультет) и работал строителем. К сожалению, он умер лет 7-8 назад.
Младший сын мужа Александр также окончил Ленинградский институт железнодорожного транспорта (механический факультет) и много лет проработал инженером на заводе имени Кирова.
Мой сын Александр учился в Высшем военном училище связи имени Попова, а потом перешёл на факультет Института связи имени Бонч-Бруевича, который и окончил. Сейчас он – бизнесмен.
У наших сыновей есть семьи, дети, а у меня – внуки. У старшего Александра – еврейская семья. Мой внук родился в 1975 году.
У моего сына есть дочь. Она также родилась в 1975 году. Сейчас она живёт в США со своей мамой и дедушкой; она не замужем. Они уже 20 лет живут в США (в Калифорнии). Внучку я вижу очень редко, когда она приезжает в Россию. Мой сын женился второй раз; он воспитывает сына второй жены.
Со вторым мужем мы прожили 28 лет. В 70 лет он ещё продолжал работать… Он умер в 1988 году от инсульта.
Когда я ушла на пенсию, мы переехали в другой район (в квартиру, где я живу сейчас). Выйдя на пенсию, я продолжала работать в детской стоматологической поликлинике и на стоматологических осмотрах в школах и детских садах.
В браке со вторым мужем мы всегда отмечали Песах, не забывали Йом Кипур. В доме была маца, фаршированная рыба, курица. Конечно, мы не строго следовали еврейским традициям, но старались как-то отмечать праздники.
В 1995 году я побывала в Израиле в составе делегации инвалидов и ветеранов войны Москвы [13]. Меня пригласили присоединиться к этой делегации.
Серьезно изучать Традицию я начала только сейчас, так как в советское время у нас не было такой возможности. Жаль, что я не знаю иврит. Идиш я немного знаю (я лучше понимаю, чем говорю). Сыновья стали постарше, осознали себя евреями. Иногда ходят в синагогу, в день смерти второго мужа заказывают Кадиш.
Каждую субботу я езжу в синагогу. Никакой помощи я не получаю: я – инвалид войны, и у меня хорошая пенсия. От Швейцарии и от Германии я получила всё, что было положено узникам гетто.
[1] Пятипроцентная квота: Количество евреев в высших учебных заведениях царской России не должно было превышать 5% от общего количества учащихся.
[2] «Хэсэд»: «Хэсэд» («забота», «милосердие» на иврите) – благотворительная организация, основанная Амосом Авгаром в конце 20-го века. «Хэсэд» при поддержке Конференции по материальным претензиям евреев к Германии («Клеймс Конференс») и комитета «Джойнт» помогает нуждающимся евреям/евреям, попавшим в беду вести достойную жизнь в тяжелых экономических условиях, а также содействует развитию их самоидентификации. «Хэсэд» реализует множество программ, направленных на поддержку всех тех, кто нуждается в помощи, в частности, пожилых членов общества. Основные направления помощи в социальной сфере включают: работу в службах центра (предоставление информации, рекламу деятельности центра, связи с заграницей и бесплатную аренду медицинского оборудования); помощь на дому (забота и помощь на дому, доставка продуктов питания, доставка горячей пищи, мелкий ремонт); работу с общиной (клубы, совместные трапезы, поликлиника в дневное время, консультации врачей и юристов); волонтерские программы (программы обучения). Центры «Хэсэд» привели к настоящей революции в жизни евреев стран бывшего СССР. Люди увидели и ощутили возрождение еврейских традиций гуманизма. На постсоветском пространстве сейчас действует более восьмидесяти центров «Хэсэд», деятельностью которых охвачено еврейское население более восьмиста населенных пунктов.
[3] Чернышевский Николай Гаврилович (1828-1889 гг.): русский [литературный] критик и редактор, карьера которого как публициста началась в 1853 г. в журнале «Современник»; благодаря Чернышевскому, «Современник» стал ведущим радикальным изданием своего времени. Чернышевский придавал особое значение социальному аспекту в литературе. Его роман «Что делать?» (1863 г.) считался в СССР классикой революционного романа. Н.Г. Чернышевский был арестован за революционную деятельность в 1862 г., приговорен к каторжным работам сроком на семь лет и к двадцати годам поселения в Сибири. Ему было дозволено вернуться из Сибири в 1883 году в связи с плохим состоянием здоровья; остаток своих дней Н.Г. Чернышевский провел в родном Саратове.
[4] Герцен Александр И. (1812-1870 гг.): Русский революционер, писатель и философ.
[5] Дача: сельский дом; термин подразумевает небольшие дома и участки земли. Советскими властями было принято решение разрешить этот вид деятельности советским людям в качестве подспорья. Большинство городских жителей выращивает овощи и фрукты на своих садовых участках, из которых делает заготовки на зиму.
[6] Коммунальная квартира: Советские власти планировали улучшить жилищные условия путем конфискации «избыточной» жилой площади у зажиточных семей после Октябрьской революции 1917 года. В квартиры заселяли несколько семей, при этом каждая семья занимала одну комнату, а кухня, туалет и ванная комната были общими для всех жильцов. Коммунальные квартиры или коммуналки существовали десятилетями, что было обусловлено хронической нехваткой жилья в городах. Коммуналки существуют и сейчас, несмотря на государственные программы строительства новых домов и ликвидацию коммунальных квартир.
[7] Враг народа: советский официальный термин, эвфемизм для обозначения реальной или предполагаемой политической оппозиции.
[8] Великая Отечественная война: 22-го июня 1941 года в 5 часов утра нацистская Германия напала на Советский союз без объявления войны, что стало началом так называемой «Великой Отечественной войны». План «молниеносной войны» Германии, известный как операция «Барбаросса», практически достиг своей цели по разгрому Советского союза в ближайшие месяцы после нападения. Застигнутые врасплох, неподготовленные советские войска потеряли целые армии и огромное количество техники в первые недели после начала войны. К ноябрю 1941 года, немецкая армия захватила Украинскую Республику, взяла в осаду Ленинград (второй по величине город СССР) и угрожала взятием самой Москвы. Война закончилась для Советского союза 9-го мая 1945 года.
[9] Аннексия восточной Польши: Согласно секретному протоколу к пакту Молотова-Риббентропа, разграничивающему сферы влияния/территориальных интересов СССР и Германии в Восточной Европе, Советский союз оккупировал восточную часть Польши в сентябре 1939 года. Новоприсоединённые земли были разделены в начале ноября между Украинской и Белорусской Советскими Республиками.
[10] КГБ: КГБ или Комитет государственной безопасности был главным советским органом контрразведки и внешней разведки, а также главной секретной службой с 1954 года по 1991 год.
[11] «Дело врачей»: «Дело врачей» – сфабрикованный (недоказанный) заговор группы московских врачей с целью убийства руководителей правительства и партии. В январе 1953 года советская пресса заявила об аресте девяти врачей, шесть из которых были евреями, и о признании ими вины. После смерти Сталина в марте 1953 году судебное разбирательство так и не было проведено. Официальный печатный орган партии – газета «Правда» – позднее информировал о том, что обвинения против врачей были ложными, а признания добыты под пытками. Это дело стало одним из худших примеров проявления антисемитизма в период правления Сталина. Хрущёв в своем секретном докладе на XX-ом съезде КПСС в 1956 году заявил, что Сталин планировал использовать «Дело врачей» для чисток в высших эшелонах советской власти.
[12] Реабилитация в Советском союзе: Многие люди, арестованные, исчезнувшие или убитые в годы правления И.Сталина, были реабилитированы после XX-ого съезда КПСС в 1956 году, когда Хрущёв публично разоблачил культ личности Сталина и приоткрыл завесу тайны над происходившим в СССР в годы правления Сталина. Только после официальной реабилитации люди впервые узнали о том, что произошло с их родственниками, так как информация об арестованных до этого не раскрывалась.
[13] Совет евреев-ветеранов Москвы: основан в 1988 году еврейской общиной Москвы. Основная цель организация – взаимопомощь, а также объединение евреев-фронтовиков, сбор и опубликование воспоминаний о войне, организация встреч с широкой общественностью и молодёжью.
Память – это образовательная программа Centropa по еврейской истории 20 века в Беларуси и России.
Ⓒ 2020 Centropa — Все права защищены — Юридическая информация – Политика конфиденциальности — Настройки файлов cookie
